Николай Евграфович Федосеев — один из первых пропагандистов марксизма в России и руководитель первых марксистских кружков в стране.
История начинается..
В семь часов вечера 24 ноября 1893 года московскому обер-полицмейстеру его владимирский коллега шлет шифрованную телеграмму: «Согласно циркуляру… уведомляю, что ныне этапным порядком высылаются из Владимира в Москву политические арестанты Кривошея и Федосеев для направления первого в Петербург, а последнего Вологду».
А несколькими часами раньше, выйдя из ворот тюрьмы, Николай Евграфович Федосеев при прощании с другом незаметно передал ему написанное накануне письмо. Без конверта и адреса, со многими инициалами вместо имен и фамилий…
«Ну-с… Моя владимирская «жизнь» закончилась. Теперь уже начинается жизнь вологодская», — пишет Федосеев, предвкушая найти в северных дебрях «первоначальную ясность души», знакомство с «бортниками» и «бо-бровниками», коих надеялся встретить на Вологодской земле. И далее, без перехода, сообщал: «Завтра утром к Вам зайдет Андрей Андреевич… Вам… выпадет на долю важнейшее дело, но дело, требующее специального умения, способности. Андрей Андреевич — человек с мягким характером, с очень тонкой «аристократической» душой; хмельного в рот не берет, не развратничает ни телом, ни языком, ни умом. Следовательно, он человек, на которого можно вполне положиться для того, чтобы завязать прерванные отношения с Истоминым], Алект[орским], Гус[евым], Пожар[овым], Инюши-ным, Шаговым, Летавиным, Волковым Иваном Ивановичем] и отчасти с Попковым. Прежде всего для Алект[орского], Гус[ева], Штибл[етова], Попк[ова] и самого Андрея Андреевича] необходимо сыскать места, работу. А в продолжение их сидения материальную помощь им и семье Алект[ор-ского] необходимо направлять через Андр[ея] Андреевича], на что он дал полное согласие. Затем, и, наконец, при существующих владимирских силах, можно сделать, по моему мнению, только одно: снабдить Андр[ея] Андреевича] (с тем чтобы он по прочтении передал перечисленным выше рабочим) книжками… Этим на некоторое время, мне думается, ограничится отношение к рабочим. А там виднее Вам будет… Вы, как я знаю, почтенный товарищ, не любите иметь дела, сношения с людьми «неопределенными». Определенности Вы не встретите в Андрее, но, разумеется, Вы не отнесетесь к нему по этой причине так же, как относитесь к «пигалице», «мальчику в панталонах». Андреевский — с неопреде лившимися убеждениями, вернее невыработанными, полными внутренних противоречий, юноша с задатками богатыря, мечтающего о том, чтоб рабочий класс «превзошел рассудком» господствующий класс…»
Андрею Андреевичу посвящены еще две страницы рукописного текста. Федосеев упоминает переписку с ним, пока сидели в тюремных камерах, говорит об увлечении молодого рабочего учением Льва Толстого. И вдруг обрывает себя на полуслове. «До свидания… При таких условиях, в каких нахожусь я в настоящий момент, можно и хочется сказать правду об отношениях с человеком, с которым расстаешься без уверенности когда-нибудь повстречаться. У меня к Вам, уважаемый товарищ, «очень лежит сердце» и в такой форме, в какой у меня редко проявляются эти чувства к другим!»
А вот и конец письма. В нем, как водится, приветы друзьям и знакомым: «Прощайте, дорогой товарищ… Передайте привет от меня М. А., мою рукопись передайте М. Г. Все мои письма я буду адресовать М. Г., в том числе и к Вам. Мне пишите тоже через М. Г. Похлопочите о доставке книг В. В., я отобрал их у П. М., но они до сих пор не принесены Наталией. Хорошо бы достать для него Грина и чего-нибудь еще».
Казалось бы, письмо как письмо, вряд ли требующее каких-либо пояснений, кроме расшифровки инициалов. Да и те наполовину не представляют из себя загадку: В. В. — Василий Васильевич Кривошея, М. Г. — Мария Германовна Гопфенгауз. Незнакомы лишь М. А и П. М.
И все-таки это письмо необычно — и по своему содержанию, и по своей «биографии». Это такой документ, рассказ о котором может вобрать в себя почти всю историю владимирской жизни Н. Е. Федосеева и созданного им первого во Владимире марксистского кружка. Причем, речь может идти не только об известных фактах и лицах…
1. РАБОТАТЬ, ЧТОБЫ ЖИТЬ. ЖИТЬ, ЧТОБЫ РАБОТАТЬ
«Ну-с… Моя владимирская «жизнь», закончилась».
Слово «жизнь» заключено в кавычки. Потому что более года привелось провести в одиночной камере владимирской тюрьмы, не зная радости свободы, общения с людьми, не вдыхая свежего, чистого воздуха. Вологодская ссылка сулила нечто большее, и он видел ее в радужном свете.
И все-таки ему не приходилось во всем сетовать на свою владимирскую жизнь, особенно в главном. Однажды он написал: «Работать, чтобы жить. Жить, чтобы работать, а не носиться по полю чистому, как ковыль по воле ветра». И этому своему девизу следовал каждодневно, даже находясь в «каменном мешке» тюремной одиночной камеры. Даже в этом прощальном письме он остается верен себе: печется не о своем личном, а о товарищах по борьбе, о деле, ради которого шел на неимоверные трудности и лишения. Он не мог допустить, чтобы с его отъездом из Владимира оборвалась так удачно начатая работа. А все началось почти два года назад…
В конце прошлого века губернский центр Владимир представлял из себя небольшой городок, в котором, кроме епархиального свечного завода
на семьдесят рабочих, не было ни единого промышленного заведения. Однако и здесь возникает тайный революционный кружок. Его члены — учащиеся гимназии, семинаристы, мелкие чиновники губернских учреждений и несколько опытных, побывавших в царских тюрьмах и ссылках народников более старшего поколения. Собирались чаще всего в доме Златовратских на Ильинской улице. Читали книги и статьи именитых народников, обсуждали свои цели и задачи, вели речь о пополнении нелегальной библиотеки новой литературой. Но со временем многие кружковцы начали ощущать свою ограниченность, бесплодность дискуссий, оторванность от трудящихся масс; стали раздаваться голоса о том, чтобы установить постоянные связи с рабочими промышленных предприятий, в большом числе возникших на территории Владимирской губернии.
Возможность для этого нашлась: в селе Орехово, полном фабричного люда, требовался письмоводитель при полицейском надзирателе. По вполне надежной рекомендации на эту должность и поступил сын покойного полицейского чина активный кружковец Василий Васильевич Кривошея.
11 января 1892 года В. В. Кривошея прибыл в Орехово. (В тот же день из петербургской каторжной тюрьмы «Кресты» были освобождены молодой революционер-марксист Николай Федосеев и его друг и единомышленник Константин Ягодкин. Местом своего жительства они избрали город Владимир.)
Василий Васильевич очень скоро установил связи с передовыми рабочими морозовских фабрик, где еще жива была память о знаменитой стачке. Образовался рабочий кружок, в котором читались нелегальные книги и брошюры, обсуждались вопросы, связанные с пропагандистской работой на фабриках. Алекторский, Гусев, Попков и некоторые другие рабочие стали добрыми помощниками Кривошеи в организации кружковой работы.
Первые шаги радовали Василия Васильевича, но вскоре он обнаружил непредвиденные и, казалось, неодолимые трудности. Многие вопросы рабочих ставили его в тупик, рабочая жизнь была ему далеко не во всем понятной. Он все более ощущал, что знания, полученные в народническом кружке, не годятся для практики. И кто знает, чем бы завершилась его миссия, если бы во Владимире не развил свою деятельность Николай Евграфович Федосеев.
Приезд Федосеева и Ягодкина в город, мягко говоря, не остался незамеченным: с первого же дня за ними был учрежден строгий полицейский надзор. А уже через четыре дня встревоженный начальник губернского жандармского управления полковник Воронов пишет в департамент полиции: «Со времени прибытия поднадзорные в короткое время успели перезнакомиться исключительно с лицами, состоящими под надзором полиции, и вообще с людьми, неблагонадежными в политическом отношении Принимая во внимание, что Ягодкин и Федосеев недавно отбыли одиночное тюремное заключение, что это наказание, по-видимому, благотворно не повлияло и что они могут иметь крайне вредное влияние на владимирскую молодежь, особенно учащихся, я лично довел до сведения их превосходительства губернатора эти соображения, прося его превосходительство, не предвидится ли
возможность избрать какие-либо способы или посредством нравственного давления заставить приезжих непрошенных гостей удалиться из города Владимира».
Полковник был уверен в успехе: петербургское начальство вряд ли будет перечить ему из-за каких-то бывших политических арестантов. И вдруг надежда на избавление от «непрошенных гостей» лопнула, как мыльный пузырь. Департамент полиции ответил Воронову, что «при освобождении дворян К. Ягодкина и Н. Федосеева из-под стражи департаментом было сделано распоряжение о воспрещении означенным лицам жительства в тех местах, где их пребывание признается вредным, но в число этих мест не включен г. Владимир и Владимирская губерния, ввиду чего к удалению оттуда Ягодкина и Федосеева надобности не встречается…»
Было отчего сокрушаться жандармскому полковнику: мало того, что пребывание двух политических во Владимире не признавалось вредным, к ним вскоре же приехали еще двое — тоже бывший арестант Алексей Санин и назвавшая себя невестой Федосеева Мария Гопфенгауз. И связи их с людьми «неблагонадежными» с каждым днем укреплялись.
Жаркие споры о путях развития России, о месте рабочего класса в современной жизни и в революции, о материалистическом учении Маркса стали неизменным содержанием длинных вечеров в доме Златовратских. Вскоре многие из кружковцев, под влиянием Федосеева, становятся если не вполне убежденными марксистами, то уже и не сторонниками народнической Идеологии. Уже в феврале выпускается рукописный журнал «Заря», большинство статей в котором посвящено марксистскому анализу тех или иных событий и явлений. Среди тех, кто встал на сторону Федосеева и его друзей (правда, Санин и Ягодкин вскоре уехали из Владимира), в первую очередь следует считать Сергея Шестернина, братьев Сергиевских, Николая Громова, Федора Снятиновского и некоторых других. Они-то и составили первый марксистский кружок во Владимире, кружок, которому посчастливилось читать и обсуждать самарские письма и первые рефераты молодого Ленина.
С полным основанием сюда можно отнести и Василия Кривошею, так как он тоже стал одним из наиболее способных и деятельных учеников и соратников Н. Е Федосеева.
Переход кружка на марксистские позиции отразился и на работе Кривошеи в Орехово-Зуеве. Став фактическим руководителем владимирского кружка, Федосеев направляет деятельность Василия Васильевича. Он встречается и беседует с Кривошеей, расспрашивает его о жизни рабочих, о их настроениях, о ходе революционной пропаганды на фабриках. Оказывает неоценимую помощь тем, что дает советы по руководству рабочим кружком, снабжает его марксистской литературой.
Вся эта «консультационная» работ i Федосеева не являлась для него случайной и второстепенной. Это был закономерный, огромной важности шаг в его революционной деятельности, шаг, которому он и сам придавал исключительное значение. Именно здесь, в орехово-зуевском кружке, он увидел качественно новое — соединение марксистской теории с практикой революционного движения рабочего класса.
О своих связях с кружком, о наиболее передовых рабочих-рево-люционерах он неоднократно с восхищением пишет в Самару — Владимиру Ильичу. Он высказывает надежду, что из таких, как Алектор-ский или Штиблетов, вырастут настоящие русские Бебели, вожаки рабочих масс.
Однако тесные связи с рабочим кружком у Федосеева и Кривошеи продолжались недолго. В июне 1892 года Николай Евграфович уезжает в д. Шеверниху Вязниковского уезда, а Кривошея, попавший под подозрение полиции, вынужден был покинуть Орехово. (Полицией было перлюстрировано1 письмо Н. Сергиевского В. Кривошее, в котором уж очень откровенно, без соблюдения элементарных правил конспирации, писалось о существовании революционных кружков. Кстати сказать, письмо это повредило не
Лишь в конце августа, улучив момент, Федосеев и Кривошея тайно приезжают в Орехово. Здесь они неоднократно встречаются с рабочими, беседуют с ними. Здесь же Николай Евграфович пишет «Программу действий рабочих», договаривается о дальнейших действиях. Вместе с Алектор-ским, Штиблетовым, Попковым и другими к его словам жадно прислушивается и молодой Андрей Андреевский…
Казалось, дело и дальше пойдет на лад. Но все случилось иначе: по доносу провокатора в первых числах сентября арестован Кривошея. Следом за ним аресту подвергается Николай Евграфович. Двери тюрьмы открываются также перед их орехово-зуевскими товарищами. Началось длительное следствие. Но оно, к счастью, не задело владимирского кружка: кроме Федосеева и Кривошеи к дознанию никто привлечен не был.
Тюрьма не оборвала связей Федосеева с внешним миром и товарищами по несчастью. Он пишет письма владимирским кружковцам, продолжает вести начатую еще летом переписку с Владимиром Ильичем. переписывается и с находящимися по соседству Кривошеей и Андреевским. В то же время по многу часов в день трудится над новыми главами своей книги о причинах падения крепостного права в России. Измученный тюремной одиночкой, больной, он и в этих нечеловеческих условиях не отступает от своего девиза.
И все-таки слово «жизнь» заключил в кавычки. Потому что на воле мог бы сделать неизмеримо больше.
2. ПОСРЕДНИЦА
«Все мои письма я буду адресовать М. Г., в том числе и к Вам. Мне пишите тоже через М. Г.»
Очень мало — просто раскрыть инициалы, тем более, когда речь идет о таком замечательном человеке, как М. Г.
…Майским утром 1892 года на грязную самарскую пристань с парохода сошла молодая, лет тридцати, женщина. Ничем особым не приметная, с легким чемоданчиком в руках, она тотчас затерялась в толпе. Она совсем не знала города, брела наугад, ища нужную улицу. А когда нашла, на душе полегчало: встретили хоть и незнакомые, но свои люди.
В чемоданчике среди прочих вещей находилось и то, ради чего, приехав из Владимира, она искала указанную в адресе улицу: рукопись теоретической работы и письмо Николая Евграфовича Федосеева лично Владимиру Ильичу Ульянову.
Женщину звали Мария Германовна Гопфенгауз.
В тот же день с помощью новых друзей она нашла себе в центре города квартиру. А вскоре подыскала и работу. И когда дотошный начальник владимирского жандармского управления сделал запрос в Самару, «чем занимается госпожа Гопфенгауз», его самарский коллега только и сумел ответить: преподает уроки на дому, ни в чем предосудительном не замечена.
Знал бы главный самарский жандарм!.. Письмо, привезенное Марией Германовной, положило начало большой переписке между В. И. Лениным и Н. Е. Федосеевым. И в этой переписке Мария Германовна играла скромную, но немаловажную роль. Она предложила В. И. Ленину, чтобы с каждого его письма снималась копия и отсылалась во Владимир. Это предложение исходило из соображений конспирации, и Владимир Ильич с ним охотно согласился. Принятая таким образом мера предосторожности позволила поддерживать переписку даже после ареста Н. Е. Федосеева: ленинские письма, написанные почерком Гопфенгауз, как бы от ее имени, успешно преодолевали тюремную цензуру и попадали в одиночную камеру узника. А потом становились достоянием марксистского кружка.
Так было почти год, пока Мария Германовна не вернулась во Владимир. Но и после этого связь между В. И. Лениным и Н. Е. Федосеевым не прерывается.
В августе 1893 года Мария Германовна сообщает в Самару о том, что Н. Е. Федосеев из-за болезни вот-вот будет выпущен из тюрьмы. Как раз в это время Владимир Ильич едет из Самары в Петербург. Получив письмо Гопфенгауз, он принимает решение заехать во Владимир для встречи с
Н. Е. Федосеевым. И опять же одним из немногих людей, с кем виделся Ленин во Владимире, была Гопфенгауз.
Через тридцать лет, вспоминая о своих связях с Н. Е. Федосеевым, Владимир Ильич писал: «…посредницей в наших отношениях была Гопфенгауз».
Однако что же это за женщина, которой безоговорочно доверяли В. И. Ленин и Н. Е. Федосеев, которую лично знал и Владимир Ильич, и почти вся семья Ульяновых?
Как-то так получилось, что о Марии Германовне известно лишь как о невесте Федосеева. И ее посредничество между В. И. Лениным и Н. Е. Федосеевым порой выглядит делом чуть ли не слепого случая, каким-то исключительным фактом ее биографии.
Да, она действительно была невестой Н. Е. Федосеева. Еще не зная его в лицо, еще в Петербурге, получив задание нелегальной организации «Красный крест», она шла к нему на свидание в тюрьму как «невеста». Иначе не была возможной встреча с узником, не могла бы установиться с ним надежная связь. И потом, во Владимире, приехав сюда вслед за Николаем Евграфовичем, она с полным правом называла себя невестой Федосеева. Она проявляла огромную заботу о Николае Евграфовиче. Зарабатывая частными уроками жалкие гроши, она большую часть денег отсылала ему во владимирскую тюрьму, а потом в сольвычегодскую ссылку. А сколько усилий прилагала Мария Германовна, сколько пыток от встреч с ненавистным жандармским полковником вынесла, лишь бы вызволить больного Федосеева из тюрьмы.
Любовь к Николаю Евграфовичу, круто изменившая всю ее жизнь, очень многое значила для Марии Германовны. Не случайно, узнав о смерти Федосеева, она сразу же покончила с собой. Но и эта безмерная любовь не составляла всего содержания ее жизни. Мария Германовна была не только невестой, но неизменным и верным помощником Н. Е. Федосеева в его революционной работе. Революционная молодежь Владимира знала ее как одного из наиболее активных членов марксистского кружка.
24 ноября 1893 года Николай Евграфович по этапу выбыл в Сольвыче-годск Вологодской губернии. Мария Германовна остается во Владимире. И не потому, что побоялась суровых условий северной ссылки, не потому, что не оказалось желания уехать вместе с любимым человеком. Задержало дело. Николай Евграфович и из Сольвычегодска идейно руководит владимирским кружком: шлет сюда письма, статьи, главы из книги. Все это проходит через руки Гопфенгауз.
Пребывание Марии Германовны во Владимире постоянно беспокоило губернские власти. Полковник Воронов видел в ней опасного врага сущест
вующих порядков, «личность весьма неблагонадежную в политическом отношении». И не без основания. Сколько раз ему приходилось читать донесения, в которых упоминалось имя М. Г. Гопфенгауз как активного участника сходок революционной молодежи. И неоднократно Воронов пытался избавиться от Марии Германовны.
Еще в июне 1893 года он писал в департамент полиции: «Гопфенгауз… хорошо знакома и состоит в близких отношениях со многими поднадзорными и лицами сомнительной благонадежности, посещает их постоянно, везде и дает право заподозрить ее во вредной деятельности…»
На этот раз его просьба принять меры «к ее удалению из Владимира» осталась неудовлетворенной, как и в случае с Федосеевым и Ягодкиным. Мария Германовна продолжает активную работу в кружке, и в руки полковника Воронова попадают все новые и новые сведения о собраниях «лиц политической неблагонадежности», в которых неизменное участие принимает М. Г. Гопфенгауз.
Улики против нее растут. Летом 1895 года, в ночь на 28 июня, на квартире Марии Германовны производится — «в порядке охраны» — обыск. С каким сожалением, наверное, штаб-ротмистр Кованько вынужден был написать в протоколе, что «ничего преступного не сказалось».
Зато он отобрал у Марии Германовны более десятка писем Н. Е. Федосеева. В них жандармов заинтересовали неизвестные им фамилии и инициалы. Кто скрывается за ними? Однако добиться от Гопфенгауз ничего не удается.
— Выяснять, кто разумеется под фамилиями и инициалами в отобранных у меня письмах, я отказываюсь, — заявила она, — так как не вижу необходимости привлечения их к дознанию, доставить им неприятность…
Как раз в это время над марксистским кружком нависли хмурые тучи. Арестован Николай Сергиевский, из ссылки по этапу возвращен для дознания Н. Е. Федосеев и снова водворен в одиночную камеру тюрьмы. Мария Германовна от полковника Воронова и начальника тюрьмы требует разрешения на свидание с Федосеевым. Она его невеста, она не видела его два года, она должна его видеть!.. Но Воронов жестоко отвергает ее требования. Мало того, в донесении в департамент полиции он вновь просит «дать распоряжение об удалении ее из Владимира». На этот раз департамент дает согласие и указывает «выслать Марию Гопфенгауз в Архангельскую губернию под гласный надзор полиции на 3 года, считая срок с 27 ноября 1895 года».
Полковник Воронов наконец-то своего добился! В ночь на 1 декабря он приказывает произвести на квартире Марии Германовны второй обыск и, независимо от результатов, немедленно арестовать ее… В легкой, не пригодной для сурдвой зимы одежде и обуви Мария Германовна была препровождена в тюрьму — в ту, где находился Н. Е. Федосеев. Мысль о том, что он совсем рядом, под одной с ней крышей, и в то же время недосягаем, мучает Марию Германовну. И она делает попытку увидеть Николая Евграфовича: пишет прошение «разрешить одно свидание с ним». Кроме того, просит губернатора найти возможность разрешить ей «выйти из тюрьмы дня на два для устройства своих дел и имущества, так как взятая под арест внезапно»
она не успела «ни захватить с собой ничего, ни сделать распоряжения относительно квартиры и вещей».
Но что до всего этого владимирскому губернатору! И он размашисто пишет: «Прошение по неосновательности ходатайств оставить без последствий». Зато в письме своему архангельскому коллеге он не преминул сказать о Марии Германовне, что «личность эта весьма вредного направления».
Из Владимира М. Г. Гопфенгауз была выслана 13 декабря. Федосеева еще раз она так и не увидела.
3. СУПРУГИ АРХАНГЕЛЬСКИЕ
«Передайте привет от меня М. А.» «Похлопочите о доставке В. В. книг, я отобрал их у П. М.»
Если выше речь шла о фактах, хорошо известных заинтересованному в теме читателю, то теперь мне предстоит рассказать об одном, как мне кажется, любопытном поиске и не менее любопытных его результатах. И все началось с таинственных инициалов «М. А.» и «П. М.»
Кто они такие, какое отношение имели к Федосееву и марксистскому кружку во Владимире? Чтение воспоминаний старых владимирцев, входивших в кружок — Н. JI. Сергиевского и С. П. Шестернина, — а также других публикаций ответа не дало. Мало того, в одном из писем во Владимирский областной музей, от 15 сентября 1939 года, Н. Сергиевский без оговорок заявил: «Кривошея и Гопфенгауз, а больше, если не считать рабочих, в кружке никого и не было до 1894 г., когда примкнули к нам бывший проле-тариатец Федор Петрович и учитель народный Розанов».
Выходит, и искать нечего: стоит ли тратить время ради того лишь, чтобы в старых домовых книгах владимирских мещан и чиновников обнаружить чьи-то инициалы, совпадающие с инициалами в письме… Но ведь Федосеев был человеком, круг знакомств которого во Владимире был ограничен почти исключительно теми, кто в жандармских документах назывался «лицами политической неблагонадежности», кто в той или иной степени примыкал к кружку. Не может быть, чтобы в письме, имевшем значение политического завещания владимирским революционерам, упоминались люди посторонние, случайные. Да не просто упоминались — одному шлется привет, другой имеет отношение к книгам, в которых рылся Федосеев. И вполне ли безупречна память Н. JI. Сергиевского, не мог ли он о ком-то позабыть почти за пять десятков лет после событий? Ведь не упомянул же он Шестернина. Да и можно ли поверить, что Федосеевский марксистский кружок 1892 —1893 годов состоял из …одного Н. Сергиевского! (Кривошея либо жил в Орехове, либо находился в тюрьме; Гопфенгауз почти год пробыла в Самаре.)
Поиск принял принципиальное значение — встал вопрос о самом факте существования кружка. Пришлось предпринять «путешествие» по документам Владимирского госархива. Увы, пухлые папки с «делами», относящимися непосредственно к деятельности Н. Е. Федосеева, ответа тоже не дали.
«Безмолвными» оказались и многие другие документы, например, те, в ко торых перечислялись те «неблагонадежные», с кем завели знакомство Федосеев и Ягодкин по прибытии во Владимир.
И вдруг совершенно обособленное «дело» приоткрывает завесу неведения. На имя одного студента Варшавского ветеринарного института из Владимира пришло письмо, содержание которого с помощью перлюстрации стало известно департаменту полиции. Вот оно в сокращении: «Ратника (имеется в виду Ф. П. Снятиновский; кстати, тот самый человек, которого Н. Сергиевский называет пролетариатцем Федором Петровичем — Г. Н.) взяли административным порядком и намеревались переправить в Варшаву, но куда именно отправили, не знаю. … Процесс самого ареста неизвестен. Говорят, пришел жандарм в их помещение и увел. Потом вызвали к полковнику, а затем препроводили в казенное помещение, на государевы харчи… Стоим с Николашкой. Хозяева офицеры. Адрес, пожалуй, перемени: Подъяческая ул., дом Агатонова, Любови Влад. Агатоновой с передачей М. А. Н. Пишите… Насчет финансовой поруки (К) было собрание, «рега-ции» были предложены новые, но о санкции их ни слуху, ни духу… Понимаешь, о чем болтают?».
«М. А. Н.»! Уже что-то есть, хотя тоже только инициалы. Жандармское управление производит розыск. И вот 10 ноября 1893 года полковник Воронов докладывает в департамент полиции: «Во Владимире по Подъяческой в д. Агатонова проживает с сентября месяца некто Мария Алексеевна Никольская… Откуда она прибыла, пока не удалось выяснить, ее часто посещают… бывшие семинаристы Петр Михайлов Архангельский и Николай Громов, живущие по соседству с Никольской… По моему мнению, автор письма — Архангельский, живущий с «Николашкой» (Громов)… В письме говорится насчет «финансовой порук « (К)», и мне кажется, что это производится сбор денег для вклада залога при поручительстве за содержащегося под стражей Кривошея, так как родные его несколько раз выражали желание взять его на поруки под залог».
Нашелся и «П. М.» да еще вместе с Кривошеей!.. Но как можно делать окончательный вывод всего лишь по одному документу? Пришлось продолжить поиски… Знакомые имена встретились снова. В донесении жандармского унтер-офицера от 19 ноября 1893 года (напомню, что 16 ноября после непродолжительного пребывания на воле Н. Е. Федосеев снова был водворен в тюрьму) читаем: «Состоящий в запасе армии вольноопределяющийся Петр Михайлович Архангельский и бывший семинарист Николай Громов… ведут знакомство с лицами аолитической неблагонадежности, а именно с Марией Гопфенгауз, Валентиной Пауткиной и посещают их квартиры. Были знакомы и о Николаем Федосеевым. . При сем присовокупляю: все эти лица знакомы с братьями Сергиевскими и бывают в их квартире».
Теперь вряд ли могли оставаться сомнения — «П. М.» в федосеевском письме — Петр Михайлович Архангельский, а Мария Алексеевна, вскоре ставшая его женой, — «М. А.» И вряд ли их можно поставить вне первого марксистского кружка во Владимире. «До сведения моего дошло, — писал жандармский полковник 12 мая 1894 года, — что в последнее время у… Петра Михайловича Архангельского происходят собрания разной молодежи, политически неблагонадежной, где занимаются совместно чтением тенденциозных книг, при этом известно, что в сборищах этих более энергичное участие принимает состоящая под негласным надзором полиции Мария Гопфенгауз».
Проходит почти год — за это время Петр Михайлович из «вольноопределяющегося» превращается в студента Бернского университета (Швейцария) — и снова его имя появляется в жандармских документах.
В апреле 1895 года фельдфебель одной из рот гренадерского Сибирского полка, расквартированного во Владимире, обнаружил брошюру «Молодым друзьям-социалистам для борьбы с правительством», принадлежащую вольноопределяющемуся Сергею Лебедеву. При обыске у того же Лебедева была найдена книга Плеханова «Социализм и политическая борьба», другие книги и брошюры. Кроме того, запретные книги почитывал унтер-офицер того же полка Сергей Ключарев. И он был привлечен к дознанию.
На допросе Лебедев признался, что книги он получил «от жены студента Архангельского, учащегося за границей», после чего следуют указания
полковника Воронова тщательно следить за перепиской П. М. Архангельского как с женой, так и с другими лицами. Жандармы устанавливают, кто посещал Лебедева и Ключарева в казармах — бывшие семинаристы Сергей Виноградов и Федор Снятиновский и бывший студент Михаил Сергиевский. Снятиновский давно арестован, у Виноградова при обыске обнаружены письма из Берна..,
Но на этом обрывались следы П. М. и М. А. В одной из газетных статей я так и написал: «Какова дальнейшая судьба супругов Архангельских —-сказать пока невозможно». А примерно через полгода вдруг получаю пакет с письмом Нины Петровны Федотовой и заявление в Наркомсобес ее матери, Марии Алексеевны Архангельской, от 9 января 1935 года. В письме — рассказ об отце…
Уже на втором курсе Петру Михайловичу из-за недостатка средств пришлось оставить университет. Надо было возвращаться в Россию, Но куда? Во Владимир? Но ведь там его ждали не только жена с маленькой Юлькой, но и блюстители царских законов. Будь что будет, во Владимир!
Пришлось побывать на допросах, писать объяснительные записки. Не арестовали. Но приняли все меры для того, чтобы ему не нашлось в городе подходящей работы. Заняв в долг денег, Петр Михайлович открывает книжную лавку, в которой «из-под полы» можно было купить кое-что из новинок социал-демократической литературы.
Жили они в маленьком доме на Острожной улице. Семья быстро росла, к дому решили прирубить еще две-три комнаты. Одну из них Петр Михайлович обшивает толстым войлоком — чтобы не выносились наружу голоса частых в доме «гостей».
Постоянные тревоги, связанные с конспиративной работой, острая нужда в средствах существования, заботы о семье, хлопоты по строительству дома — все это подорвало здоровье Петра Михайловича, и он, после тяжелой болезни, умирает в 1904 году. Мария Алексеевна осталась с четырьмя дочерьми и сыном на руках. Старшей не было еще и десяти лет, младшему исполнилось два месяца от роду. Однако в доме на Острожной улице продолжались тайные сходки, здесь хранилась нелегальная литература, а в годы первой русской революции — и оружие. Местом явки он оставался вплоть до 1917 года…
Мария Алексеевна умерла в 1947 году. Она всю жизнь хранила огромную пачку писем близких ей людей. Перед смертью почему-то завещала письма сжечь; Нина Петровна оставила лишь маленькую стопочку — на память. Среди уцелевших — несколько писем от Сергея Виноградова. После обыска «бывший семинарист», видимо, крепко трухнул и уехал в деревню под Харьков. И все-таки письма его весьма интересны — не тем, как он пытается оправдать свой неприглядный поступок, а реакцие 1 на него других людей, упоминанием М. Г. Гопфенгауз с перечнем новых имен и инициалов, при расшифровке которых можно будет пополнить список тех, кто либо входил в первый владимирский марксистский кружок, либо был близок к нему.
4. БРАТЬЯ СЕРГИЕВСКИЕ
«Вы… почтенный товарищ…»
«У меня к Вам, уважаемый товарищ, «очень лежит сердце» и в такой форме, в какой у меня редко проявляются эти чувства к другим».
Лично знавшие Федосеева неизменно отмечал л: его замечательные душевные качества, высокое чувство дружбы и товарищества, постоянное желание прийти на помощь попавшему в беду человеку. «Сколько нежности и чуткости было в его сильной натуре», — писала в своих воспоминаниях А. И. Ульянова-Елизарова. Зная об этом, можно себе представить ту глубину сердечного чувства, какую он питал к своему «уважаемому товарищу», если писал о редкой даже для него, Федосеева, форме проявления дружбы. Однако… известно ли нам точно, кто этот человек, которому адресовал свое письмо Николай Евграфович?
В публикациях этого и нескольких других федосеевских писем обычно пишется: «Н. Л. Сергиевскому». Объяснение тому простое: так они были обозначены в жандармских документах, хотя и адресованы были различным людям — то Андреевскому, то владимирским оппонентам-народникам, то друзьям-единомышленникам. Тщательным поиском адресатов до сих пор никто не занимался, так они и числятся — «Н. Л. Сергиевскому». И вряд ли это справедливо хотя бы по отношению к тому, кто был ближайшим другом Н. Е. Федосеева во Владимире, на чью долю «выпадает… важнейшее дело… требующее специального умения, способности». А то, что письмо адресовано не ровеснику Федосеева, двадцатидвухлетнему Николаю Сергиевскому, говорит хотя бы обращение: «Вы… почтенный товарищ», — т. е. человек почтенного возраста, устоявшихся взглядов и вкусов, большого жизненного опыта.
Впрочем, вернемся к весенним событиям 1895 года… Выяснив, что унтер-офицера гренадерского полка С. Ключарева навещал состоящий под надзором полиции бывший студент Михаил Сергиевский, жандармы в ночь на 15 мая нагрянули к нему с обыском и обнаружили в его комнате шкафы с книгами (то была библиотека кружка), а на одном из шкафов тугой сверток писем, в том числе от Н. Е. Федосеева. Само собой, наибольший интерес вызвало письмо от 23 ноября 1893 года. (Вскоре обыск состоялся в одной из деревень Нижегородской губернии, где жил А. А. Андреевский, и здесь были найдены письма крамольного содержания — причем в копиях, предназначенных для распространения среди рабочих. На основе данных о «преступной деятельности», Федосеев снова будет привлечен к дознанию, для чего по этапу прибудет во Владимир. Но это несколько позднее, осенью…)
Через три-четыре дня после ареста Михаил Сергиевский заявил, что сверток с письмами совсем недавно получил на временное хранение от своего брата Николая. Опять же ночью, 20 мая, у Н. Л. Сергиевского был произведен обыск — и снова в руки жандармов попадают письма Н. Е. Федосеева. При этом Николай ничего не отрицал: да, письма, все до единого, адре
сованы ему, да, все время он поддерживал переписку с Николаем Федосеевым.
Николай Евграфович, узнав об этих признаниях, в письме к М. Г. Гоп-фенгауз по меньшей мере недоумевал: «Хоть Н. JI. Сергиевского я знаю очень мало, но все-таки не могу допустить, чтоб он мог дать ложное показание относительно того, будто бы я прислал к нему письмо. Это невероятная и непонятная история… Переписки я никакой с ним не вел и не мог вести, так как не имел знакомства настолько, чтобы вести переписку».
Кстати, обрывок этого письма (М. Гопфенгауз не успела его полностью уничтожить во время обыска) тоже попал в руки жандармов, но они не придали значения словам автора, даже не «подшили их к делу». Показания Николая Сергиевского остались в силе: он обвинялся как корреспондент и соучастник Н. Е. Федосеева.
Уже в октябре 1896 года царь «высочайше повелеть изволил: выслать Николая Федосеева на жительство в Восточную Сибирь под гласный надзор полиции сроком на пять лет; подвергнуть тюремному заключению Николая Сергиевского на восемь месяцев и Андрея Андреевского — на четыре месяца, а по отбытию сего наказания подчинить гласному надзору полиции Сергиевского — на три года, Андреевского — на один год…»
Много позднее, после победы Октябрьской революции, Н. JI. Сергиевский в одной из своих журнальных статей писал: «Но ведь обвиняемый не выкладывает перед лицами следственных властей свою душу. Ведь его показания — это лишь правдоподобное вранье, стремление вывернуться из дела самому или выгородить других». Писал не о себе, об участниках казанских федосеевских кружков. Но знал это по личному опыту…
Впрочем, тогда, в 1895 году, он ничуть не старался «вывернуться», наоборот, очень легко признал себя причастным к недозволенной переписке. Не мог выгородить Н. Е. Федосеева — против того у жандармов было слишком много улик. Не приходилось выгораживать и кого-то третьего — Михаил действительно к делу не имел почти никакого отношения. Как это ни покажется странным, «правдоподобное вранье» Н. Сергиевского заключалось как раз в ложном признании, которое обошлось ему в восемь месяцев тюрьмы (не считая долгих месяцев заключения при предварительном следствии) и трех лет ссылки. Но к этому выводу приходишь не сразу, тем более что версия об истинной «виновности» Н. JI. Сергиевского из жандармских документов перекочевала и в нашу историческую литературу. Да и чего бы ради двадцатидвухлетнему парню добровольно заточать себя в тюремную камеру?
Видимо, тому была очень веская причина, установить которую вряд ли возможно, не имея представления о «почтенном товарище» (вот его-то Николай Львович не «выгораживал», а прямо-таки прикрывал собой!). Но найти такового в составе владимирского кружка 1893 года долго не представлялось возможным: кого ни возьми, сплошь молодые люди, ровесники или почти ровесники Н. Федосеева и Н. Сергиевского Постарше других был С. Шестернин, но он в это время уже занимал должность судьи по гражданским делам в Иваново-Вознесенске.
Смутная догадка возникла у меня при расшифровке инициалов «П. М.» и «М. А.» В двух-трех жандармских донесениях вместе с Петром Архангельским упоминался Евгений Львович, старший из братьев Сергиевских. Служащий Суздальской земской управы, он, однако, снимал во Владимире квартиру, где, как и в доме Архангельских, собирались «лица политической неблагонадежности», в том числе М. Г. Гопфенгауз. Указывалось также, что Евгений Львович состоял под негласным надзором полиции и «вел знакомство с Николаем Федосеевым». Сведения хоть и скудные, довольно общие, но весьма существенные: вне сомнения, что Е. Л. Сергиевский входил в состав кружка и был его активным членом. К сожалению, никаких других данных о нем, в том числе о возрасте, нигде не было.
Случай позволил мне узнать, что в Вышнем Волочке живет дочь М. Сергиевского — Надежда Михайловна, врач. Она быстро откликнулась на мое письмо и сообщила все, что знала и помнила с детских лет о Евгении Львовиче. Вкратце вот что…
Когда у Сергиевских умер отец, Михаилу было от роду полгода, Николаю — два, а Евгению — восемнадцать лет. Он был старшим в семье, и на его плечи легли все заботы о младших братьях и сестренках. Чтобы вырастить их, он остался холостяком, заменил им отца. И долго, пока Николай и Михаил учились, оставался кормильцем семьи… Умер он в 1909 году от разрыва сердца, в Москве.
Казалось бы, обычные житейские сведения. Но как много они рассказали! И если теперь над письмом Н. Е. Федосеева поставить «Е. Л. Сергиевскому», то все встанет на место и в первую очередь «почтенный товарищ» (в 1893 году Евгению Львовичу шел тридцать девятый год). А вместе с этим будет объяснено и странное, на первый взгляд, поведение Николая Сергиевского в мае 1895 года. Вряд ли заранее, на каком-либо «семейном совете», обговаривалась задача каждого из братьев на случай провала. Однако с арестом Михаила вопрос встал остро: кому взять на себя «вину»? Поставить под удар старшего, кормильца семьи, значит оставить без средств к существованию мать и сестер. Михаил, полгода тому назад исключенный из Московского университета за участие в «студенческом бунте», готовился к поступлению в Казанский университет. Николай же был «человеком без определенных занятий, не окончившим курса гимназии». В то же время, в отличие от Михаила, он принимал активное участие в деятельности кружка и, так сказать, пострадал бы не напрасно. И выбор пал на него.
Обращает на себя внимание одна любопытная деталь. Об аресте Михаила родным стало известно на следующий же день — в архиве сохранилась запись о том, что ему принесены книги. И тем не менее, когда полиция нагрянула к Николаю, она с легкостью нежданных «гостей» обнаружила у него письма Федосеева. Что это — несерьезность, небрежность плохого конспиратора (ведь обыск не был неожиданным, и за пять суток можно было припрятать письма так, что их не нашла бы вся владимирская полиция)? Но нет, в небрежности или ложном чувстве безопасности Н. Сергиевского упрекать и подозревать не следует. Наоборот, письма оказались вне недоступного тайника преднамеренно, чтобы «правдоподобное вранье» сделать
еще более убедительным, заставить жандармов полностью поверить братьям. Расчет оказался верным: следствие не задело Евгения Львовича.
Что же касается Н. Е. Федосеева, поначалу неодобрительно принявшего «признание» Н. Сергиевского, то он, видимо, узнав о причине этого поступка, на следствии вообще предпочел не давать никаких показаний…
Документы молчат о Евгении Львовиче Сергиевском. Но имя человека, стоявшего рядом с Н. Е. Федосеевым, бывшего его близким другом, не должно оставаться в полном забвении
Каждый раз, перечитывая федосеевское письмо, написанное 23 ноября 1893 года, я видел за каждой его фразой маленькую, но интересную страничку нашей истории. И каждый раз мне хотелось узнать еще больше, чтобы когда-нибудь обо всем рассказать читателям.
Источник:
Интересное о крае. Люди, история, жизнь, природа Земли Владимиркой. Верхне-Волжское книжное издательство, г. Ярославль, 1973
